Материалы Балтийского архива

     «Спасибо Вам за милое письмо и приглашение – приехать в ваш уютный городок и там снова, как и в прошлый раз, встретить Новый Год. Получив это приглашение, я сперва обрадовался, что Вы вспомнили меня теперь, когда приближается годовщина нашей новогодней встречи. Потом я стал думать, следует ли ехать или нет, размышлял об этом целый день, а вечером пришел к твердому решению: нет, я не поеду. Зачем искушать судьбу, которая однажды была ко мне так благосклонна? Зачем подвергаться страшному риску омрачить то, что для меня было в продолжение всего этого года неомраченным, ярко-радостным и прекрасным?

     Наша прошлогодняя встреча – первая и до сей поры последняя – была такой чудесной, что я боюсь, как бы второе и следующие свидания с Вами не были бледнее, тусклее, обыденнее того, что было в незабвенную новогоднюю ночь, когда начался год, послезавтра уходящий в вечность.

     Мне хочется сейчас, в письме к Вам, снова пережить ту встречу. Тогда Вам станет понятно, почему я не хочу воспользоваться Вашим приглашением и приглашением милейшего Петра Игнатьевича, почему я не приеду встречать Новый Год вместе с Вами.

     Год тому назад обстоятельства так сложились, что я должен был по делам Благотворительного Общества в канун Нового Года поехать в ваш город, где у меня не было ни одной знакомой души. В ваших краях я никогда не бывал, никого там не знал, имел только адрес Петра Игнатьевича, с которым надо было увидеться по одному важному делу. Знал еще фамилию нашего священника, и то только в связи с каким-то его заявлением в газете, не то что-то опровергавшим, не то против чего-то протестовавшим. Сам же город мне был известен с детских лет, по романам Сенкевича и Крашевского, по рассказам о битвах рыцарей с турками, татарами и казаками. Я представлял себе, что над руинами древней крепости, замка и башен еще реют призраки отгремевшей и отблиставшей эпохи, но в современном городке я не надеялся встретить хотя бы намек на что-либо интересное и прекрасное.

     Потому на душе было необычайно грустно, когда я вышел из теплого, ярко освещенного вагона на заметенную снегом платформу вашего тихого вокзальчика, на ледяной ветер и колючий снег, на тоску одиночества. Мне было грустно расставаться с его пассажирами – попутчиками, и эта остановка, эта захолустная станция, эти назойливые извозчики у вокзального входа, хватающие за руки и набрасывающие с излишней предупредительностью бурку – все показалось таким бессмысленным, ненужным, скучным. В те минуты я как-то особенно почувствовал свое одиночество, сиротливость, заброшенность. Зачем я еду под Новый Год в какой-то незнакомый город, сверкающий огнями за снежной равниной и обманчиво сулящей отдых, уют, неведомую радость?

     И вдруг, мне припомнились чьи-то стихи – словно вьюга мне их пропела, врываясь в капюшон бурки:

          Тот, кто бросился в скитанья,

          Не уйдет тягот пути.

          От страданья, до страданья

          Будет вынужден идти.

          Но зато он встретит страны,

          Где упьется он мечтой,

          Где волшебные обманы

          Поражают красотой.

      – Какие же страны можно встретить в этом местечке? – подумал я. – Если удастся найти чистый номер с чистой постелью – это будет лучшее, что теперь можно требовать от судьбы.

     Невольно вставали в памяти былые встречи Нового Года, пышные и скромные, многолюдные и в тесном семейном кругу, в России и на чужбине. Воспоминания, уходившие в глубь минувшего, закончились той новогодней ночью, когда мне, одиннадцатилетнему второкласснику, впервые разрешили встречать Новый Год со старшими, сидеть до часу ночи, переворачивать страницы нот для какой-то пианистки, подымать бокал с шампанским и тянуть листочек с новогодним поздравлением. Предсказание было довольно банальным, но так как для меня тогда были новы все впечатленья бытия, то я его запомнил на всю жизнь: «В одну из новогодних ночей вы встретите большую радость».

     Радость! Мы ее ждем томительными днями, месяцами, и годами ищем ее понапрасну там, где она, казалось бы, должна быть наверное, томимся в тоске неудовлетворенности, одиночества и душевной бесприютности. И вдруг, после сотен и тысяч дней, после сотен и тысяч километров исхоженных и изъезженных путей она является тогда, когда уже устал ее ожидать, между пятью и шестью минутами одиннадцатого, между двумя взглядами звезды, между двумя нотами, которые мечтательно поет саксофон бального джаза.

     Я весь окоченел, пока добрался до города, въехал на площадь и высадился у гостиницы «Версаль» (знаете, сейчас же за церковью кривой деревянный домишко). Немного отдохнув и обогревшись, я побежал разыскивать секретаря Общества. Было уже около девяти часов вечера. Не знаю, может быть, в этот час улицы вашего города еще не пустеют, но тогда на них не было ни души – вьюга всех разогнала по домам, и потому я с большим трудом нашел домик Петра Игнатьевича. 

     Здесь я сразу же попал в океан безбрежного русского радушия и гостеприимности. Четверть часа спустя мне уже казалось, что я давно знаком с Вашими дядюшкой и тетушкой. Марья Михайловна угостила меня какими-то особенными настойками – шоколадной, кофейной и какаовой, а Петр Игнатьевич, тем временем, успел прочесть мне протокол суда чести, из которого должно было явствовать, что Петр Игнатьевич, секретарь, во всем прав, а Лев Аркадьевич, к сожалению, превысил свои полномочия. 

     В одиннадцатом часу, когда я собрался было возвращаться в «Версаль», хозяева заявили мне, что они никоим образом не допустят этого, что у них в Обществе сейчас будет концерт и встреча Нового Года, что я должен пойти вместе с ними и посидеть хотя бы до полуночи. 

     Хорошо помню дорогу к Нечаянной Радости. Вьюга утихла, отчетливо был слышен скрип шагов по снегу. За маленькими оснеженными крышами одноэтажных домиков величественно чернела старинная крепость, к ней как-бы склонялись стройные башни костела, а по другую сторону улицы голубела на темно-синем фоне ночного зимнего неба, словно сотканная из невиданной парчи, церковь. 

     Мы пришли в Общество вовремя: как раз начался концерт. Что сказать о нем? Он не был бы русским концертом, если бы какой-то жгучий брюнет не кричал исступленно: «Поддалась лихому наговору, отдалась разбойнику и вору!», если бы толстая певица в боярском костюме не пела, скрестив на груди руки: «Замело тебя снегом, Россия» и о том, как подснежник сперва понемножку зеленую вытянул ножку, если бы рассказчик-юморист не рассказывал бы с изысканным нерусским акцентом о том, как старушка Ларина поет: «Привычка с вишен нам дана». Конечно, были и балалаечники в шелковых рубашках фантастических цветов, и бледная балерина, протанцевавшая «Весну» Грига. Все это я хорошо помню, все это для меня – событие, потому что тотчас же после «Весны» Грига Петр Игнатьевич взял меня под руку, и мы пошли в буфет, где Ваша тетушка суетилась за стойкой. Мы троекратно выпили, закусили селедочкой, затем, по совету Марьи Михайловны, Петр Игнатьевич заказал две порции заливного поросенка. Когда поросенок был подан на стол, Петр Игнатьевич забеспокоился, что нет хрена. 

     Милая Алечка! Вы, наверное, сейчас подумаете: К чему такое многословие? К чему эти прозаические подробности – поросенок, хрен и прочее? Но разве можно порою различить, где кончается проза и начинается поэзия, где исчезает обыденщина и наступает праздник, где улетучивается тоска и является счастье? Ведь счастье приходит нежданно-негаданно, между пятью и шестью минутами одиннадцатого, между двумя взглядами звезды, между поросенком и хреном, между поданными ножами и вилкой. 

     В этот миг Марья Михайловна обернулась к совей соседке, маленькой смугляночке с большими карими глазами, и сказала: «Алечка, дай дяде хрен и нож!» 

      – Хрен взяли, кажется, Малютовичи. – сказали Вы. 

      – А разве у нас больше нет хрена? – спросила Ваша тетушка. 

      – Поросенок без хрена, это то же, что женщина без изюминки, – изрек я, и в награду за мою попытку, пусть не совсем удачную, быть проезжим Оскаром Уайльдом, я получил Вашу улыбку и быстрый, насмешливый взгляд Ваших больших карих глаз. 

     Потом мы с Петром Игнатьевичем стали закусывать и разговаривать о местных делах. В зале начался вальс, и я, по просьбе Петра Игнатьевича, пригласил певицу в боярском костюме. Особенного удовольствия этот вальс мне не доставил, так как певица все время дергалась то ко мне, то от меня, напоминая широкую и скрипучую ставню на ветру. К тому же она все спрашивала меня, как мне понравилось ее пение, и я должен был отвечать: «Чудно!» 

     Дальше, помните, начались фигуры и был объявлен вальс с левой руки. Оглядываюсь – Вы. Почему-то я очень обрадовался. А ведь я тогда еще не был знаком с Вами. 

     Как хорошо с Вами вальсировать! Я сразу почувствовал себя легким, ловким, освобожденным от земных пут, я был радостным пленником одного лишь божественного ритма. Кругом меня были все чужие люди, жители неизвестного мне города, куда я впервые попал несколько часов тому назад. Но с Вами мне было весело и уютно, а когда кончился вальс, живой разговор быстро сделал Вас моей милой, близкой знакомой. 

     Я был удивлен, найдя в глуши такой живой, пытливый, любознательный ум, такую тонкую художественную душу. Я помню все наши разговоры и порядок их: во время «Бразильского танго», мы говорили о Гумилеве, в антракте о операх Пуччини, во время фокстрота – о Янингсе и Норме Ширер. Во время танцев как-то особенно легко говорится, темы прибегают одна за другой, и с Вами хотелось говорить и танцевать, танцевать и говорить без конца. 

     Но вдруг музыка странно оборвалась, и на сцену вышел председатель, Лев Аркадьевич, на которого стоявший у дверей Петр Игнатьевич смотрел с иронической улыбкой. Раздались фанфары, тарелки барабана ударили двенадцать раз, и Председатель громко объявил: 

      – С Новым Годом, с новым счастьем, господа! 

     Весь зал загудел, посыпались поздравления, восклицания, смех, танцующие ринулись в буфет, и Вам пришлось снова стать за стойку и помогать тетушке. А дядюшка Ваш уже выпивал с Председателем в знак примирения, хлопал его по плечу и искал в боковом кармане пиджака какие-то документы. Хористы в нестерпимо-ярких неправдоподобных рубашках ухаживали за певицей, которая из-за духоты сняла кокошник и бойко потряхивала завитыми и окрашенными перекисью водорода кудрями. Местный поэт, не помню как его фамилия – такой долговязый, с космами, читавший на концерте что-то про сатанинскую красную власть, выдерживал стиль «под Блока и Есенина», мрачно жевал что-то у буфетного стола и очевидно хотел, чтобы на его лице все читали: «Я пригвожден к трактирной стойке. Я пьян давно. Мне все равно!» 

     А мне вдруг стало весело, так безумно – весело, как бывало только в детские годы. Я пел вместе с песенниками, знакомился с новыми и новыми представителями вашего Общества, аплодировал певице, и все время посматривал на Вас. Потом мы опять много танцевали, много говорили, и когда около пяти часов оркестр заиграл последнее танго, я вдруг почувствовал не только тоску, но просто ужас от сознания, что это танго, может быть, действительно последнее, что я (ведь может так случиться), больше никогда не заеду в ваш городок и не увижу Вас. 

     Ни-ко-гда! Какое страшное слово! Но порою оно охранит нетронутым и цельным самое дорогое и прекрасное. Разве может повториться эта неожиданная встреча, этот веселый бал в уютном зале с портретами русских писателей и васнецовскими картинами, этот многочасовой разговор, в котором мне раскрылся милый, близкий и интересный человек, это розовое утро, когда мы вышли на сверкающую сугробами улицу, и я увидел четкие контуры древней крепости, краснеющие на фоне зеленовато-розового небосклона, стройные шпили костела, рвущиеся из этого тусклого мира беспорядочно разбросанных домишек, улочек и базарных площадей? Потом сани нас промчали мимо розовой от зари церкви с радостно блистающими золотыми крестами, мимо закрытых наглухо лавчонок и рундучков, мимо обсыпанных пудрой садов предместья и подкатили к воротам большого сада. Я выпрыгнул и снял Вас с саней, и, помню, тогда удивился – какая Вы легкая даже в шубке. 

      – Правда, у нас вам не было скучно? – спросили Вы, подавая на прощанье руку.

      – О, я эту новогоднюю ночь буду долго помнить. 

      – Приезжайте к нам на следующую встречу. 

      – А вы не хотите, чтобы я раньше приехал, Алечка? 

      – Когда же вы собираетесь опять быть у нас? 

      – Постараюсь как можно скорее.

      – А когда вы меня забудет – завтра или послезавтра?

      – Когда я забуду, что на свете есть радость.

     И вот – Ваша последняя улыбка, мою щеку щекочет Ваша шерстяная перчатка, когда я целую голубые жилки запястья, потом вижу заиндевевшую кудряшку у Вашего маленького ушка, полузакрытого беретом, прощальный темно-карий взгляд – и Вы скрываетесь за скрипучей калиткой. 

     Теперь, вспоминая все это, я уверен, что всякая другая встреча была бы значительно бледнее той первой, незабвенной. Мало того, я с ужасом думаю, что во второй раз все может получиться неудачно, нескладно, искусственно, что Вам вдруг что-то во мне не понравится, что Вы чем-либо неприятно поразите меня, и вдруг все иллюзии рассеются, вдруг я увижу – не обижайтесь, ведь это только предположение – женщину, которая или капризна и зла, или завистлива и сварлива, или мелочна и низменна, или бездушна и жестока. Сколько раз в жизни я горько жалел, что после первой встречи желал второй, третьей, следующей, словно я жадно искал разочарования и словно я стремился от любви к ненависти, от обаяния к отвращению, от обожания к презрению. 

     Вот почему я решил, что будет лучше для меня и для Вас больше никогда не встречаться. Шлю Вам с новогодним поздравлением лучшие пожелания и уверения в том, что ни в наступающем году, ни в последующие годы я не перестану думать о той, которая дала мне несколько часов незабываемого счастья. 

     Привет Вашим родственникам! 

Ваш А. П. 

     P. S. Обычно, написав письмо, я просматриваю его, чтобы исправить случайные ошибки. Когда я пробежал в течение нескольких минут то, что писал два часа, я вдруг так ярко, так живо представил ту огромную радость, которая меня может встретить, что убедился: все мое письмо – это одна сплошная большая ошибка. Разве можно резонерствовать, взвешивать, рассуждать, что-то предполагать, чего-то бояться, когда человека ожидает счастье? Пусть оно, это счастье, рассыпется в прах в первые же минуты нашей новой встречи, пусть меня постигнут огорчения и разочарования, пусть Вы окажетесь не той, какую я создал в своем воображении – я понял только сейчас, только в эту последнюю минуту, что никакие силы не смогут поставить мне преграды на пути к встрече с Вами. Смейтесь над шаткостью моих решений, не уважайте меня, но я все же посылаю Вам письмо целиком, хотя оно, может быть, придет позже, чем приеду я сам. Боже мой, голова кружится от той радостной мысли, что еще до Нового Года я буду в Вашем городке, что я увижу Ваше бесконечно милое лицо, услышу Ваш певучий голос, Ваш детский смех, буду говорить с Вами, почувствую ответное пожатие Вашей руки. 
Итак, решено, моя милая новогодняя знакомка – я еду». 

С. Нальянч

С. Нальянч. Новогодняя встреча. Рассказ // Наше время. 1935. № 1, 1–2 января = Русское слово. № (893), 1 и 2 января. С. 4–5.