Георгий Соргонин (Розвадовский)

Георгий Соргонин. Арифметика жизни: Пьеса в 4-х действиях. Варшава: Русский странник, 1939. Обложка

Инскрипт на книге Г.  Соргонин Арифметика жизни: Пьеса в 4-х действиях. Варшава: Русский странник, 1939: «Прекрасному польскому поэту и критику — знатоку русской действительности и творчества Юрию Вышемирскому с искренним приветом
от Автора
(жду строгого отзыва в печати, знакомый по Вильно и Варшаве. – Г. Соргонин)»
(Репродуцирован: T. Śmigielski. Między Wilnem a Łodzią. Życie i twórczość Jerzego Wyszomirskiego (1897–1955). Wysokie Mazowieckie: Łomżyńskie Towarzystwo Naukowe im. Wagów, 2006. S. 200).

Георгий Соргонин в Балтийском архиве

Среди книг

Ю. Мандельштам

Заметки о стихах

     Мнѣ уже не раз приходилось касаться возникшего давно спора между русским литературным Парижем и эмигрантской «провинцiей». Настоящаго спора, собственно говоря не получалось – да и причин к тому особенно не имѣется. Но время от времени в какой-нибудь газетѣ, а то и в журналѣ, попадается очередное обвиненie – Парижа «провинцiалами», «провинцiи» каким-нибудь парижанином. <...>

     Лично-же мне этот спор вообще казался и кажется непонятным. Географическiй принцип в литературной критикѣ представляется мне столь же диким, как, напримѣр, марксистскiй или расистскiй подходы. Да и дѣйствительность его не оправдывает: Сирин долгiе годы жил в Берлинѣ, что не помешало ему стать самим собою и добиться признанiя, кажется всеобщаго. <...>

     Два послѣдних, дошедших до меня, сборника стихов изданы в Польшѣ – один в Познани, другой в Варшавѣ. Значит-ли это, что хоть что-нибудь сближает их? Отнюдь нѣт. В них не только нѣт ничего общаго, они принадлежат к разным категорiям стихотворнаго искусства, но о них обоих стоит поговорить. 

     Книга Георгiя Клингера «Небесный плуг» (изд. Священная Лира. Познань 1937) – книга, по всей видимости, совсѣм молодого автора – молодого не только литературно, но и жизненно, ибо недостатки ея – не столько порядка формальнаго (хотя и умѣнiе Клингера еще далеко не вполне развито), сколько порядка общей человѣческой зрѣлости. <...>

     Повторяю: все это еще очень молодо и неопытно. Но самая молодость Клингера привлекает к себе чистотой звука и подлинностью порыва. Ему хочется оказать кредит – посмотрим, сумѣет-ли он в дальнѣйшем этот кредит оправдать.

     Совсѣм другого порядка стихи Георгiя Соргонина («Весна в Декабрѣ», Варшава 1937). Если подыскивать им литературную генеалогiю, то единственным несомненным предком Соргонина надо счесть Козьму Пруткова. Здѣсь надо, однако, сдѣлать существенную оговорку: покойный «директор пробирной палатки», занимаясь стихами лишь в часы досуга, знал все-же, что он пишет и какой эффект могут произвести на читателя его творения. Вѣрнѣе, знали об этом за Пруткова братья Жемчужниковы и Алексей Толстой. Соргонин о своей прутковщинѣ совершенно не подозрѣвает, относится к ней вполне всерьез – в этом, конечно, и заключается его главная прелесть. Если бы он нарочно искал тѣх эффектов, которых невольно добился, то Соргонина можно было бы сопоставить с совѣтским поэтом Заболоцким, так искусно работавшим «под безграмотнаго», что уже в Россiи не сразу догадались о злом издѣвательствѣ, заключенном хотя бы в его поэмѣ о колхозах. Соргонин в совѣтской Россiи оказался бы совершенно безвреден, ибо он и впрямь безграмотен – и стилистически, и стихотворно, так как понятiя о ритме он абсолютно лишен и иногда сбивается не то что на рубленную прозу, а на нѣчто вообще невообразимое. Впрочем, Соргонин не просто безграмотен – он безграмотен виртуозно. Написать «Сонату о штормѣ» или «Пѣснь об орлином полетѣ» (гдѣ, между прочим, орел издает предсмертный стон) не всякому под силу. Точно также, Соргонин не просто безвкусен и не просто запутался во всѣх дошедших до него обрывках знанiй, но граничит в безвкусицѣ и путаницѣ с генiальностью, блестяще подтверждая теорiю Ходасевича о существованiи генiев «ниже нуля». Дурной вкус его доходит до изощренности и изысканности, а путанныя понятiя сами собой складываются в нѣкую цѣльную систему мiрозданiя. С обычной нашей концепцiей жизни эта система, конечно, расходится, но вѣдь генiи всегда пролагают новые пути и открывают новые горизонты человѣчеству.

     «Весна в Декабре» – второй сборник Соргонина. Первый, выпущенный года три назад, уже достаточно многое обѣщал. Был в нем, между прочим, слѣдующiй шедевр:

  Ты любишь жизнь напѣвов кастаньеты,

  И то что я степей бенгальскiй тигр, 

  И что при мнѣ опасно быть раздѣтой,

  Что я далек от трусости и игр.

     Все же мы даже не подозревали о всех возможностях Соргонина. Он продѣлал сложный путь в смыслѣ самосовершенствованiя, о чем и извѣщает читателя в предисловiи: «Стоя у вѣчных истоков человѣческаго бытiя и переживая на землѣ скорбь и мученiя поэта, моя душа продолжает жить. И вот вновь открываясь новой книгой стихов чужой душѣ, она скромно, в один из ярких, солнечных дней земной жизни, напоминает ей о существовании на землѣ забытой всѣми – мечты».

     О чем же скромно мечтает Соргонин? Эротическiе мечты им не оставлены конечно. Наоборот, страстность его достигла такого предѣла, что свою возлюбленную он собирается «задушить навсегда», предварительно «долго цѣлуя выше чулка». Но эротикой Соргонин не ограничивается. Игорь Сѣверянин, которому он посвящает стиховторенiе по случаю совпаденiя семейных праздников: дня рожденiя Соргонина и именин Сѣверянина – заставил поэта выработать нѣкое общее мiровоззрѣнiе:

    Люблю вино, стихи и апельсины,

    Капризной дѣвушки чувствительную месть...

     В это мiровоззрѣнiе входит и тоска по родинѣ, представляющейся Соргонину милой лубочной картинкой. <...>

   Впрочем, в этом отношенiи судьбу Соргонина раздѣляет, увы, вся эмигрантская поэзiя, не только избравшая своим образцом Козьму Пруткова, но и идущая своим, болѣе скромным путем.

Юрiй Мандельштам

Париж

Среди книг. Юрий Мандельштам. Заметки о стихах [рец.: Клингер Г. Небесный плуг: Стихи. Познань: Священная лира, 1937; Соргонин Г. Весна в декабре: Вторая книга стихов. Варшава, 1937] // Журнал Содружества. 1937. № 5 (53), май. С. 25–28.