Фикшн

Перебирая в памяти мух, стрекоз и слепней, практически невозможно наткнуться на шершня. В отличие от шмеля, который так и висит перед глазами, пушистый и полосатый. Плотно окутывающая шершня таинственность свидетельствует о романтическом происхождении этого характера. Отсюда с неумолимостью следует вывод о его необузданных страстях и угрюмом нраве. Без медикаментозного вмешательства в мерное течение сознания трудно там выловить что-нибудь еще, кроме волосатых членистых ног в количестве шести и двух, вероятно, чешуйчатых крыл. Поэтому лучше обратимся к одеялу. Удобная в употреблении, эта вещь плотно и мягко вошла в наш быт. Определенность скупых, лишенных вычурности очертаний вступает в диалектическое противоречие с конститутивной бесформенностью, позволяющей ему облекать самые причудливые тела и их разнообразные сочетания. При всей плотности одеяла прозрачна внутренняя форма его названия, — и кто бы сомневался, что наши далекие предки одевались в него?!

В эпоху диалектического материализма стакан наглядно опровергал гипотезы о единстве формы и содержания. Ибо жидкие тела в него наливают, а сыпучие насыпают без последствий для ухватистой формы. Насып и налив обеспечивается круглым отверстием по диаметру стенок стакана. Эта конструктивная деталь также позволяет соответствующие тела как высыпать, так и выливать, — если только налитым не оказывался столярный клей. Стакан приходится всякому по руке, что лишний раз доказывет антропоморфность Вселенной.
К рубежу тысячелетий повсеместно вышел из употребления стеклянный граненый стакан, немо свидетельствующий хрупкость и быстротечность бытия. Вкупе с ним куда-то запропастился мерзопакостный бумажный стаканчик — верный спутник народных гуляний. Пластмассовый стакан обладает одним бесспорным достоинством: пощелкивание им способствует неназойливому привлечению к себе внимания окружающих.

Под надуманным предлогом укомфортмления обыденного существования он проник в человеческое жилище, где и размножился чрезвычайно. В среднеевропейских цивилизационных условиях его приходится практически не менее по одному, а чаще — по два на обиталище. В отличие от стульев и ламп, он скромно лепится к стенке или таится в углу. Служит кран для извлечения разнообразных звуков, холодной и часто горячей воды, а подчас и запахов. Чтоб публика не забывалась, он в себе то и дело приводит в полную негодность эдакую резиновую шайбочку, что ведет к надоедливым кап-кап-кап... и непроизвольным водоизвержениям, чрезвычайно способствующим воспитанию невозмутимости духа. Были ли прообразом ему так называемые подробности мужского организма? Как знать...

Кто узнает в тебе, с таким колечком в ухе, того мальчика? Большеглазый, шагаешь звонким утром, сандалики по новому тротуару, и каждый день — новый. Синие штанишки, холодно коленкам. Высокий забор, — на самом-то деле штакетник, конечно, по пояс, и скорей всего зеленый, — а в нем калитка, вовнутрь открывается. Где же вход? Ведь был же, — иначе как тебе знать про теплый и темный зимний вечер, про незнакомого дядьку с аккордеоном и сомнительного Деда Мороза? Или, наоборот, — ясный день, а на стене отблескивает масляной своей краской большой плоский коричневый мишка. Наверное, рядом были зайчик, белочка и ежик, но остался мишка. Прогулка, — и можно в диких зарослях у забора тайно помочиться на жгучую зелень крапивы и золотистых носатых жучков: спорили, светлячки это или не светлячки. Говорили, что от этого нашего яда крапива точно завянет. Или, наоборот, в рост пойдет пуще прежнего. И огромный луг за углом, — на самом деле скорее лужайка, но тогда-то — прерия с сиренями, территория. Территория плавно спускалась вниз, к далекой канаве — мелиорация, — а за нею открывались и вовсе необъятные просторы. Над территорией и за территорией — еще огромнее небо. Воспитательница смотреть в него запрещала, — мол, голова закружится. И когда лежишь спиной на территории, следя за банальными пушистыми облаками, то ли голова в самом деле кружится, то ли земля вращается и ты скользишь с нее и вот-вот упадешь в небо. Мальчиком, должно быть, детский сад вспоминался, пока не стал забываться, и снился. И сейчас, ворочаясь в неотвязных заботах или томлениях плоти, не разберешь, куда же тщишься вернуться, — в воспоминание или в сон.

Визитная карточка, будь она писана
хоть на трефовой двойке или бубновом тузе,
но вещь была очень священная.
«Мертвые души»

Короли, ферзи, пешки – как же, ах как они все же похожи, бездушны, безлики. И только конь отмечен отличной от других манерой перемены мест, прихотливой лебяжестью силуэта, подобием лица. Не токарным станком точен хитрым немцем, не штампован из азиатской пластмассы, а живьем изделан матерящимся зеком, наскоро выкрашен и пущен в свет: «Живет!». По фигуре выделывает походку: покажи мне, как ты ходишь, и я скажу, кто ты. И вот те коридоры, коридоры книг и фильмов – сворачивают под прямым углом в трагические и неблаговонные дебри кухонь, грязных ванн, клозетных келий – не тщатся ли уподобиться его профилю, его свастичному шагу? Настоящий мужчина, ну вот как плотник дядя Миша или Гумлев. Гоголь, конечно, Гоголь! И еще Германн Гессе. В расквадраченном мире пары ему нет. Где же, где она? Джомолунгмой смыслов высится среди глупых тузов и дурашливых шестерок безродная дама. И какое сердце не дрогнет от немыслимости встречи трехмерного нашего жеребца с нею, распростертой на зеленом сукне, мягкой, теплой, темной? Благородный муж выправит прямое; но покажите нам гроссмейстера, на ходу прямящего движение одинокого черного коня?

Что уж говорить о туманном будущем, коли прошлое нетвердо помнишь. Например, доводилось знакомиться с диалектологическими записями сказаний о прорицателе Олесе из подвиленских Попишек. В чем там дело-то было, помимо диалектных особенностей, помнится, однако, смутно. Кажется, был он блаженным, читать-писать не умел, да и нельзя ему было в школу: там в классах, как положено, на стене распятия висели. А Олесь как его видел, так в транс впадал и начинал пророчествовать. При этом в обычной жизни он общался на языке, который называют здешние люди по просту, т. е. на диалекте белорусского, да и то с трудом. А в трансе вещал на литературном польском. Взяли его, конечно, за антисоветскую пропаганду в 1941 году, — дескать, погибнут черти со звездами во лбу от огня с неба. И так оно все и было: когда везли его в тюрьму в столицу Литовской ССР, бомба попала в грузовик, красноармейцы погибли, а Олесь благополучно вернулся в Попишки. И это не единственный пример того, что антикоммунистические предсказания, особенно в римско-католическом колорите, сбываются, а коммунистические — как будто нет. Должно быть, как раз потому, что одно дело — узнавать будущее, другое — в него вмешиваться. Иным академикам этого не вдолбишь. Отчего к предсказателям с позывами на предотвращение следует применить государственный подход: сажать сперва на оклад, а потом в камеру за преступную халатность, повлекшую человеческие жертвы и материальный ущерб.